Everything that kills me makes me feel alive
На этой неделе не один раз вспоминала этих чудиков-киномагов. Не смогла удержаться. Потому что это, блин, гениально! И я этого слова не боюсь, потому что это правда. Вот не бывает в Игре проходных героев. Не получаются они проходными. И это здорово!!!
И если не решаешься предлагать читать всю Игру, потому что объем -- это все-таки Объем, то вот отдельными сценами не делиться просто не получается. Потому что хочется, чтоб и другие получили такое удовольствие
Ведьм, ты прости меня за это.
Кусь намбер ванMaking Movies
Scene: Paris
A cafe near Place Pigalle
Early Spring
Afternoon
Мы видим человек с подвижным (возможно даже, чересчур) лицом, чисто выбритого, одетого в пиджак поверх рубашки с котятами. Он вертит в руках сигарету.
Fernand Leclercq, обращаясь к собеседнику: Мне кажется, мы слишком многого хотим, слишком многого. И это хорошо. Хотеть слишком многого – это хорошо. Будущее за теми, кто хочет. Но пойми. Слишком многое не нужно многим. А мы рискуем напихать туда всего. И получится черт-те что. Для нас это будет хорошо. Поджигает сигарету и тычет ею в разные стороны. Но вопрос. Будет ли это хорошо для зрителя? Готов ли к этому зритель? Готов ли зритель к красоте уединенной готики? К высокомерию загадочного ландшафта? А? А? Или это слишком много? Что ты думаешь? Скажи мне, что ты думаешь. Записывает что-то в блокнотик угловатым почерком.
Emille Emilione немного нервно откидывается на спинку стула, тут же снова садится прямо: в конце концов, на улице еще слишком ветрено, а железная спинка стула холодная. Делает знак официанту, чтобы тот принес плед, официант обольстительно улыбается и бежит дальше с чьим-то чужим кофе: Я, Фернан, думаю. Заплетает ноги за ножки стула. Достает купюру, сворачивает ее в трубочку, стучит ею по столику. Думаю, что мне насрать на то, к чему готов зритель. Достает из кармана потертой оранжевой замшевой куртки с салатовыми подпалинами кожаный кисет, набивает табаком трубочку, брезгливо поморщившись, склеивает слюной. Зритель будет готов к той красоте, которую мы сделаем. Главное — знаешь что, Фернан? Главное... Скажи мне, псих. Скажи, скажи.
Fernand глубоко затягивается. С маниакальной улыбкой: Зритель должен умереть. Удовлетворенно кивает головой. Главное – это взгляд на людей оттуда, где им суждено быть. Понимаешь? Взгляд из рая, из ада. Каждый сам решает, куда ведет его лестница. Наше дело – показать лестницу... Морщится и замолкает. Не то. Как это объяснить? Ты сценарист. Давай, покажи мне на пальцах. Иначе я не смогу объяснить это сиденьям, попкорну и кока-коле.
Emille Emilione хмуро горбится, поджигая свой невообразимый джойнт: Я не умею говорить, Фернандо. Я говорю и думаю пальцами, которые пишут. Не верь старику Габену с его приматом «рех С». «Сюжет, сюжет и сюжет» — это устарело. У Феллини не было сюжета. Поток сознания, Фердинандо, видеоряд, тени, краски, отсутствие красок, люди... Ты не понимаешь. Останавливает Фернана жестом. Да, я тоже ненавижу эту фразу. Ты — понимаешь. Можно написать тысячу романов «про готику», снять тысячу фильмов, но будет всего один главный. Мы должны снять такой главный фильм. Локейшен, бадди. Локейшен — ключ к главности. Нас понесет, понимаешь? Давай, спрашивай дальше. Когда ты спрашиваешь, я думаю и отвечаю. Выхватывает у пробегающего официанта графин с прозрачной жидкостью. Поясняет: Это нам, приятель.
Fernand закидывает ногу на ногу и тяжко мнет сигарету: Знаешь, что погубило Наполеона? Его погубила не Россия. Его погубил творческий кризис. Такой же творческий кризис, мать его, погубит и вот это дело. Я уже чувствую запах гнили. С подозрением смотрит на графин. Локейшн. Три «л». Да хоть десять «л» – дальше что? Мы же, черт побери, делаем не рождественские открытки. Издает неприятный звук зубами. Бенедиктинское аббатство. Пятьдесят человек в огромном готическом замке. Практически в воде. Ему уже тысяча лет. Туда едут люди исследовать архитектуру. И с ними происходит черт знает что. И не все они возвращаются. Перегибается через стол и трясет собеседника. Эмиль, Эмиль, это же ужастик, трэш! Черт побери, черт побери, Эмиль, скажи мне, почему это не ужастик, почему не трэш! Почему это не грошовая гнусь из магазина с неоновой вывеской, которую нигер, похожий на дырку в стене, выдает тебе за пятак евро с уверениями в том, что ты намочишь простыни от страха? Почему это The Gothic Movie? А? Откидывается на стуле. Эмиль, любой фильм, любая книга, любая жизнь, вот все это говно – все крутится вокруг чего-то одного. Либо Человека. Либо Идеи. Ткни пальцем в Человека или в Идею в твоем сценарии. Я верю тебе. Давай. Я слежу за пальцем. Пусть твой палец покажет мне, почему зритель, встав и выйдя из зала, скажет: «Мать твою, я понял, зачем я живу, зачем я родился вообще».
Emille Emilione довольно широко открывает рот, на нижней губе которого теплится экзотический бычок: Merde, Фердинанд, я выпихну тебя самого на съемочную площадку. Маковые пирожки, Фернандо, ты вообще не знаешь, что такое готика? Ты думаешь, это высокие темные незнакомцы с орлиным профилем и пронизывающим взглядом? Может, еще в глухом воротничке, с буквально самым исчезающим намеком белого под черным? Ха. Разливает прозрачную жидкость. Неожиданно обстоятельно пьет из своего стакана. Готика, мать твою бургундскую за кашемир, это, Фердуся, страх. Ты, случайно, не читал такого автора... Фулканелли фамилия? Про тайны соборов? Ты думаешь, это не ужастик? Ты думаешь, Виктор наш Гюго написал свой сраный Собор Парижской богоматери про эту сраную козу, извини, про ее хозяйку Эсмеральду и про ее козу? И что это — не Готика, мать ее, с большой буквы «Г»? Ты хоть знаешь, Эрнан, что есть такой язык, готический? И что в Сен-Мишеле есть колледж... или... университет, и библиотека, и что туда можно ехать вообще, драть его, без команды. С одной камерой. И снимать их всех, как девок вот на этой самой площади, потому что они все чертовы фрики с повернутыми мозгами, и... Твой гипотетический зритель получит свой мессидж прямо снизу вверх по прямой кишке до самого желудка, или желудочка, или где там у него имеется мозг... и поймет, что живет для того, чтобы умереть, мать его, умереть, умереть, и останется только... только локейшен. Опускает голову на руки и непонятно содрогается.
Fernand, одними губами: Это трэш. Вслух: Я это понимаю. И ты это понимаешь. И, кстати, я бы хотел повесить всех тех уродов, которые до меня уже тысячу раз сказали «я это понимаю, и ты это понимаешь». Но Эми, дорогой... я потерял нить, мать твою... ага, опять нашел. Так вот – ты думаешь, зритель просто посмотрит на это и скажет: «О-о-о, вот дерьмо, вот так дела творятся в нашем мире, а я про это не знал, я, черт побери, читал только Tin Tin и смотрел форт Баяр, так что давай я пойду повешусь скорее»? Нет. Отпивает что-то из бокала. Нет, Эми. Зритель скажет: «Че это было?» и пойдет смотреть на голую Монику Белуччи, которая у него в ванной висит. Потому что зритель, мсье Эмильоне – это жвачное животное. Это у себя на работе он может быть менеджером группы по анализу демографических трендов, а к походу в кино он готовится заранее, он достает мозг, протирает его и кладет на полочку, а освободившееся пространство заполняет строительной пеной из баллончика, мать ее и его тоже. Зрителю надо говорить большие непонятные вещи большими буквами. Например: ЛЮБОВЬ ВЕЧНА, И ПОЭТОМУ ВЕЧНА ДУША. Всякое такое говно, понимаешь. Вновь поджигает сигарету. Ты не равняй зрителя по себе, Эмиль. Обостренное чувство великого, нюх на надчеловеческое не у всех развит. Иначе все бы снимали фильмы, а ходить на них было бы некому. Стучит пальцем по столу. Мне нужны лозунги, Эмиль. Мне нужны дюбели, которыми ты, мать их так, приколотишь эту картину к вечности.
Emille Emilione поднимает голову на собеседника. У него совершенно мокрое лицо: У нас будет звезда, мой сладкий мальчик. Хахаха. Пошутил. У нас будет такая звезда, что твоя Моника будет нервно курить в уголке ванной, на которую ты так тонко намекнул. У нас будет, соль, сода, йод... композитор. Ты не понимаешь? Ты понимаешь. Свет, пейзаж, первая европейская баба с медным хайром и голосом ангела и музыка... тайны этих чертовых соборов... эротические мальчики в черном, которым насрать на девочек в зале, а есть дело только до книжек... Загадочные монахи. Книга. Слоганов я тебе накидаю, Эрнандо, Эрнандо... не прессуй меня. Все будет. Завтра приезжает Октав. Мы кинем тебе что-нибудь типа «СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕТ, ЕСТЬ ТОЛЬКО Я», не грызи ногти, погрызи локти. Достает мобильный телефон, отчаяно набирает СМСку. Поясняет: Октав. Да... [грязно ругается] ...ты что, не смотрел Мистику? И не... [употребляет слово, которое мы не хотели бы заменять никаким синонимом] ...три раза в потолок в финале? И ничего не вынес из этого? Ну тогда, Фернандо, я пойду в другую компанию. Выхватывает у официанта плед и мгновенно превращается в нахохлившийся клетчатый кокон.
Fernand, неожиданно тупо: Кто это я?
Emille Emilione, удовлетворенно: Ну вот видишь.
Fernand думает, потом записывает что-то. Поднимает голову. С доверительной улыбкой: Ну ладно тебе, э, скажи мне-то. Кто это я?
Эмиль, упрямо: Хорсрэдиш, Фернандо. Хорсрэдиш. В смысле, это будет ясно только в конце фильма. Отколись.
Fernand, задумчиво: Тогда скажи еще что-нибудь. Давай, скажи же. Понимаешь, мне ведь говорить с Большими Ребятами. Я не могу объяснять им все вот это про европейскую бабу с хайром и мальчиков. Я должен быть с ними краток и строг, и сказать им: Улыбается. «СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕТ. ЕСТЬ ТОЛЬКО Я». И?..
Эмиль, ласково: Ну что ты как маленький, котик. Двигает по столу к Фернану листок с двумя буквами. Я же с ней договорился. Публика же идет на звезд. Капишь? Выжидает. Еще? Еще?.. Скажи Большим Ребятам, что у них большие бабки. А у тех, кто ходит на наши фильмы... большие... мозги. Это будет первый фильм о... о причинах Волны. О последствиях Войны. О том, что Война продолжается. Жалобно: Ну что, еще? Еще?!
Fernand машет рукой. Устало: Оллрайт. Я понял тебя.
С другой стороны улицы за ними наблюдает высокий человек.
Sir Henry Hammondsworth, с любопытством: О причинах Волны? О последствиях Войны? О том, что Война продолжается? Хмыкает. Да... это правда. Война продолжается. Поворачивается и уходит прочь, постукивая по тротуару тростью.
Кусь намбер туMaking Movies-2
Mont Saint-Michel
some days later
Scene
Fernand Leclerc, оглядывая прилив с крепостной стены: Да, неплохое местечко для съемок ты выбрал, друг Эми. Дело теперь за малым – сделать так, чтобы Сен-Мишель испугал людей, стал для них неожиданным. Вывернуть рождественскую елку огнями наизнанку, понимаешь. Это же слишком растиражированное имя... там, где нежное мясо барашка, вскормленного на соленой траве (agneau de pre-sale), мало места для Осозания. Ты ведь так хочешь назвать фильм? Напомни мне, старик – я все время забываю. Хохочет. Ты уже разговаривал с отцом Домиником? А этот твой Октав – он уже здесь?
Emille Emilione простуженно фыркает: Старичок, я не знаю, как назвать фильм. В принципе, его так и можно назвать – «Готика», уверяю, правильное название еще выскочит... Или... пусть будет «Готика». Такой вызов этим, которые получили в Канне ветку за «Мистику». Если дело проканает, потом снимем еще что-нибудь с названием на «ка», типа... Затягивается джоинтом, кашляет, кидает джоинт прямо в прилив. Типа... «Невротика»! Неубедительно смеется. Октав здесь. Методически обнюхивает каждую щель, ожидая приезда своей богини.
Fernand Leclerc, непонимающе: Зачем ты куришь-то, еще и простуженный? Потерпеть не можешь? Чертова творческая интеллигенция! Если тебя увидит отец Доминик, он нас отсюда выставит, не успеем сказать «свобода, равенство и братство». Качает головой. Меня все никак не оставляет вот эта гнусная мыслишка. Мне кажется, мы как-то несправедливо мало берем от этого места. Твоя идея с тайнами этого Фулканелли и с тем, как девчонка к ним приобщается, мне близка. Но тут... Делает широкий жест руками. Тут столько всего. Не только в ширину, но и в глубину. Тут с каждым шагом чувствуешь, как у тебя под ногами хлюпает история. Она тут лежит везде, а мы ее используем только как декорацию. Или нет?
Эмиль сморкается в одноразовый платок: Ну, привет тебе, Нанди. Не я ли кричал тебе «локейшен» кэпслоком на всю Пляс Пигаль? Все мы возьмем от этого места, не стынь. Я же тебе говорю, снимать надо креативно, оно же само тащит. Видишь, под тобой уже хлюпает. А на отца Доминика я натравил Октава. Он обаятельный. Вздыхает. Сейчас придет, пижон. Как увидишь кашемировое пальто цвета топленого молока и высотой 188 сантиметров, так это будет Октав.
Fernand Leclerc, скептически: Обаятельный, не обаятельный, не думаю, что ему удастся очаровать нашего аббата. Может, это у них в должностных обязанностях записано, но он ведет себя так, будто сам своими руками построил эту крепость. Кстати, твой Октав имел какое-то отношение к тому Канну или нет? Он ведь большой друг нашей примадонны, кажется – а я с ней ни разу не работал и совершенно не представляю, чего от нее ожидать. Надо будет это обсудить с ним. Задумывается. Но вообще эта твоя идея – что нет в целом главного героя – она мне нравится, нравится... А вот мальчик Робер, который должен играть молодого глупого эзотерика с горящими глазами, мне не нравится. Во-первых, он похож на педика, но это еще полбеды. Во-вторых, такое впечатление, что он ни хрена не верит ни во что, кроме своей внешности. А тут такой монастырь вокруг, такая губа... Я ему уже это говорил, и показывал, что имею в виду, а он не понимает как будто. Обзорную экскурсию ему устроить, что ли, может, поймет, что главное – это не его смазливая рожа, а Знание, которое он, чтоб его, должен искать, высекая мозгами искры. С другой стороны, он же уже в конце первой четверти фильма у нас пойдет в расход, так что хорошо, а то я бы его выгнал к дьяволу. Прости, Господи.
Эмиль, нервно: Робер мне тоже не нравится. Мне вообще не нравится мода на педиков. У нас не будет педиков, Эрнан, это дешево. У нас... Сворачивает джоинт из авиабилета будет все сложнее. Робера пока не трогай, пусть сам спотыкается. С аббатом я сегодня вечером пью херес. Тет, понимаешь ли, на тет. Посмотрим, что скажет. Острые его глаза мне нравятся, а вот то, что за ними... беспокоит. И это хорошо. Октав... Выпускает отравленный дым. Темная история, старичок. Ходили слухи, что он тогда как раз валялся и чем-то болел. Кто-то говорит, что тубиком. Октав говорит, что у него был грипп. С АА они после этого странным образом разбежались. Потом наш звездный мальчик путешествовал по каким-то грязным странам, потом... почему-то обрился наголо. Потом ушел в леса. Подробностей я не знаю. Один раз я его попытался спросить частности и получил в рожу. Ты не смотри, что Октав хлипкий с виду. В рожу он может проехать всерьез. Уважительно улыбается. Но лучший в своей области. Это уж ты поверь. Иначе АА бы его не терпела. А он ее. Оглядывается, видит поворачивающую из-за угла длинную худую фигуру в чем-то белом. Тихо: Явился не запылился...
Fernand Leclerc протягивает руку: Октав, да? Очень рад познакомиться. Эмиль мне очень много говорил про вас, все в превосходных тонах. Это ведь вас мне надо благодарить за то, что Авриль Огюст согласилась у нас сниматься? Как вам местность? Успели поговорить с аббатом? Он производит впечатление занятого человека, что неудивительно. А еще мне кажется, что ему не очень-то нравятся наши съемки в сакральных стенах.
Октав с энтиузиазмом трясет руку Фернана, а с Эмилем даже обнимается; они радостно хлопают друг друга по спинам. Заключительно треснув Эмиля по спине, отвечает Фернану: Мсье Леклер? «Ночные тени», «Цвет: страстный», «Охотники за полуднем», и, и, и... как же, как же... «Рысь и ее мальчик»! Я знаю все ваши мизансцены наизусть, мсье Леклер, наизусть! Меня не за что благодарить. АА... извините, я так ее люблю, что не могу называть ни по имени, ни по фамилии... снова доверяет моему выбору. Слегка закатывает глаза. Весь мир знает, что мы некогда разбежались. Причин у этого не было. Просто я болел. Высовывает язык набок, очень правдоподобно синеет. Да... Кусает согнутый указательный палец, решительно и бесповоротно разрушая кожу молочно-белой перчатки телячьей кожи. Говорил с аббатом, говорил... Он – само сотрудничество. Лично отвел меня в библиотеку, лично отдал на растерзание спецкурсу юношей от пятнадцати до семнадцати лет. Группа по связям с общественностью. Мои коллеги. Пиарщики. Неожиданно многоэтажно ругается.
Fernand Leclerc бросает беспомощный взгляд на Эмиля, как бы говоря: «Это что еще за пожар в джунглях?!» Кивает головой: А, да... да. Понятно. Но то, что вы разбежались, все-таки не помешает ей приехать? Или вы уже сбежались? Октав! Скажите, что думает ваша звезда по поводу этого фильма, почему она заинтересовалась?
Эмиль смотрит на Октава с нежностью: Все такой же, старичок, даже лучше. Они сбежались, Фернан, вполне себе сбежались. Мадам Огюст дама капризная, но это шелуха. В голове у нее все стройно, Октав не даст соврать. И что я тебе точно могу сказать, так это то, что они с Октавом уже несколько лет не делают ошибок. То, в чем участвует Авриль Огюст, обречено на успех. Кстати, дорогая моя сырная палочка, ты заинтересовал меня своими мальчиками-пиарщиками. Нет ли среди них хорошей фактуры? Я могу нагнать массовки из Парижа, но... почему бы не поснимать натуралов?
Октав, неожиданно грустно: Как здесь сыро в это время года... Встряхивается. Ребята. В смысле, Эмиль, старичок, и вы, мсье Леклер. Я не понимаю одного. Как снимать фильм о Фулканелли без главного героя. Точка. Я черт-побери-в-восторге от этой идеи, но я чего-то не понимаю. А я, ребята, съел на этом вашем энтертейнменте собак больше чем Северная и Южная Корея вместе взятые. Где Герой? Тяжело молчит, совершенно перестав кидать свои обычные понты. Мадам Огюст, конечно, сделает вам фильм. Все ваши спецгруппы, мальчики, аббат, клир и зрители достигнут множественного оргазма. Но вам после этого не захочется жить, ребята, поверьте старику Октаву, старик Октав знает, как это бывает. Кивает куда-то за спину. А теперь надо пойти в тепло и посмотреть накладные. Еще я сделал портфолио мальчиков-пиарчиков. Еще я привез вам ксерокопии Соборов. Еще... В общем, пошли, ребята. Пора снимать фильм.
А дальше, если интересно, пожалуйста сюда. Не трусьте перед объемом! Сцена вообще крышесносная! *пиарщик фигов *
И если не решаешься предлагать читать всю Игру, потому что объем -- это все-таки Объем, то вот отдельными сценами не делиться просто не получается. Потому что хочется, чтоб и другие получили такое удовольствие
Ведьм, ты прости меня за это.
Кусь намбер ванMaking Movies
Scene: Paris
A cafe near Place Pigalle
Early Spring
Afternoon
Мы видим человек с подвижным (возможно даже, чересчур) лицом, чисто выбритого, одетого в пиджак поверх рубашки с котятами. Он вертит в руках сигарету.
Fernand Leclercq, обращаясь к собеседнику: Мне кажется, мы слишком многого хотим, слишком многого. И это хорошо. Хотеть слишком многого – это хорошо. Будущее за теми, кто хочет. Но пойми. Слишком многое не нужно многим. А мы рискуем напихать туда всего. И получится черт-те что. Для нас это будет хорошо. Поджигает сигарету и тычет ею в разные стороны. Но вопрос. Будет ли это хорошо для зрителя? Готов ли к этому зритель? Готов ли зритель к красоте уединенной готики? К высокомерию загадочного ландшафта? А? А? Или это слишком много? Что ты думаешь? Скажи мне, что ты думаешь. Записывает что-то в блокнотик угловатым почерком.
Emille Emilione немного нервно откидывается на спинку стула, тут же снова садится прямо: в конце концов, на улице еще слишком ветрено, а железная спинка стула холодная. Делает знак официанту, чтобы тот принес плед, официант обольстительно улыбается и бежит дальше с чьим-то чужим кофе: Я, Фернан, думаю. Заплетает ноги за ножки стула. Достает купюру, сворачивает ее в трубочку, стучит ею по столику. Думаю, что мне насрать на то, к чему готов зритель. Достает из кармана потертой оранжевой замшевой куртки с салатовыми подпалинами кожаный кисет, набивает табаком трубочку, брезгливо поморщившись, склеивает слюной. Зритель будет готов к той красоте, которую мы сделаем. Главное — знаешь что, Фернан? Главное... Скажи мне, псих. Скажи, скажи.
Fernand глубоко затягивается. С маниакальной улыбкой: Зритель должен умереть. Удовлетворенно кивает головой. Главное – это взгляд на людей оттуда, где им суждено быть. Понимаешь? Взгляд из рая, из ада. Каждый сам решает, куда ведет его лестница. Наше дело – показать лестницу... Морщится и замолкает. Не то. Как это объяснить? Ты сценарист. Давай, покажи мне на пальцах. Иначе я не смогу объяснить это сиденьям, попкорну и кока-коле.
Emille Emilione хмуро горбится, поджигая свой невообразимый джойнт: Я не умею говорить, Фернандо. Я говорю и думаю пальцами, которые пишут. Не верь старику Габену с его приматом «рех С». «Сюжет, сюжет и сюжет» — это устарело. У Феллини не было сюжета. Поток сознания, Фердинандо, видеоряд, тени, краски, отсутствие красок, люди... Ты не понимаешь. Останавливает Фернана жестом. Да, я тоже ненавижу эту фразу. Ты — понимаешь. Можно написать тысячу романов «про готику», снять тысячу фильмов, но будет всего один главный. Мы должны снять такой главный фильм. Локейшен, бадди. Локейшен — ключ к главности. Нас понесет, понимаешь? Давай, спрашивай дальше. Когда ты спрашиваешь, я думаю и отвечаю. Выхватывает у пробегающего официанта графин с прозрачной жидкостью. Поясняет: Это нам, приятель.
Fernand закидывает ногу на ногу и тяжко мнет сигарету: Знаешь, что погубило Наполеона? Его погубила не Россия. Его погубил творческий кризис. Такой же творческий кризис, мать его, погубит и вот это дело. Я уже чувствую запах гнили. С подозрением смотрит на графин. Локейшн. Три «л». Да хоть десять «л» – дальше что? Мы же, черт побери, делаем не рождественские открытки. Издает неприятный звук зубами. Бенедиктинское аббатство. Пятьдесят человек в огромном готическом замке. Практически в воде. Ему уже тысяча лет. Туда едут люди исследовать архитектуру. И с ними происходит черт знает что. И не все они возвращаются. Перегибается через стол и трясет собеседника. Эмиль, Эмиль, это же ужастик, трэш! Черт побери, черт побери, Эмиль, скажи мне, почему это не ужастик, почему не трэш! Почему это не грошовая гнусь из магазина с неоновой вывеской, которую нигер, похожий на дырку в стене, выдает тебе за пятак евро с уверениями в том, что ты намочишь простыни от страха? Почему это The Gothic Movie? А? Откидывается на стуле. Эмиль, любой фильм, любая книга, любая жизнь, вот все это говно – все крутится вокруг чего-то одного. Либо Человека. Либо Идеи. Ткни пальцем в Человека или в Идею в твоем сценарии. Я верю тебе. Давай. Я слежу за пальцем. Пусть твой палец покажет мне, почему зритель, встав и выйдя из зала, скажет: «Мать твою, я понял, зачем я живу, зачем я родился вообще».
Emille Emilione довольно широко открывает рот, на нижней губе которого теплится экзотический бычок: Merde, Фердинанд, я выпихну тебя самого на съемочную площадку. Маковые пирожки, Фернандо, ты вообще не знаешь, что такое готика? Ты думаешь, это высокие темные незнакомцы с орлиным профилем и пронизывающим взглядом? Может, еще в глухом воротничке, с буквально самым исчезающим намеком белого под черным? Ха. Разливает прозрачную жидкость. Неожиданно обстоятельно пьет из своего стакана. Готика, мать твою бургундскую за кашемир, это, Фердуся, страх. Ты, случайно, не читал такого автора... Фулканелли фамилия? Про тайны соборов? Ты думаешь, это не ужастик? Ты думаешь, Виктор наш Гюго написал свой сраный Собор Парижской богоматери про эту сраную козу, извини, про ее хозяйку Эсмеральду и про ее козу? И что это — не Готика, мать ее, с большой буквы «Г»? Ты хоть знаешь, Эрнан, что есть такой язык, готический? И что в Сен-Мишеле есть колледж... или... университет, и библиотека, и что туда можно ехать вообще, драть его, без команды. С одной камерой. И снимать их всех, как девок вот на этой самой площади, потому что они все чертовы фрики с повернутыми мозгами, и... Твой гипотетический зритель получит свой мессидж прямо снизу вверх по прямой кишке до самого желудка, или желудочка, или где там у него имеется мозг... и поймет, что живет для того, чтобы умереть, мать его, умереть, умереть, и останется только... только локейшен. Опускает голову на руки и непонятно содрогается.
Fernand, одними губами: Это трэш. Вслух: Я это понимаю. И ты это понимаешь. И, кстати, я бы хотел повесить всех тех уродов, которые до меня уже тысячу раз сказали «я это понимаю, и ты это понимаешь». Но Эми, дорогой... я потерял нить, мать твою... ага, опять нашел. Так вот – ты думаешь, зритель просто посмотрит на это и скажет: «О-о-о, вот дерьмо, вот так дела творятся в нашем мире, а я про это не знал, я, черт побери, читал только Tin Tin и смотрел форт Баяр, так что давай я пойду повешусь скорее»? Нет. Отпивает что-то из бокала. Нет, Эми. Зритель скажет: «Че это было?» и пойдет смотреть на голую Монику Белуччи, которая у него в ванной висит. Потому что зритель, мсье Эмильоне – это жвачное животное. Это у себя на работе он может быть менеджером группы по анализу демографических трендов, а к походу в кино он готовится заранее, он достает мозг, протирает его и кладет на полочку, а освободившееся пространство заполняет строительной пеной из баллончика, мать ее и его тоже. Зрителю надо говорить большие непонятные вещи большими буквами. Например: ЛЮБОВЬ ВЕЧНА, И ПОЭТОМУ ВЕЧНА ДУША. Всякое такое говно, понимаешь. Вновь поджигает сигарету. Ты не равняй зрителя по себе, Эмиль. Обостренное чувство великого, нюх на надчеловеческое не у всех развит. Иначе все бы снимали фильмы, а ходить на них было бы некому. Стучит пальцем по столу. Мне нужны лозунги, Эмиль. Мне нужны дюбели, которыми ты, мать их так, приколотишь эту картину к вечности.
Emille Emilione поднимает голову на собеседника. У него совершенно мокрое лицо: У нас будет звезда, мой сладкий мальчик. Хахаха. Пошутил. У нас будет такая звезда, что твоя Моника будет нервно курить в уголке ванной, на которую ты так тонко намекнул. У нас будет, соль, сода, йод... композитор. Ты не понимаешь? Ты понимаешь. Свет, пейзаж, первая европейская баба с медным хайром и голосом ангела и музыка... тайны этих чертовых соборов... эротические мальчики в черном, которым насрать на девочек в зале, а есть дело только до книжек... Загадочные монахи. Книга. Слоганов я тебе накидаю, Эрнандо, Эрнандо... не прессуй меня. Все будет. Завтра приезжает Октав. Мы кинем тебе что-нибудь типа «СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕТ, ЕСТЬ ТОЛЬКО Я», не грызи ногти, погрызи локти. Достает мобильный телефон, отчаяно набирает СМСку. Поясняет: Октав. Да... [грязно ругается] ...ты что, не смотрел Мистику? И не... [употребляет слово, которое мы не хотели бы заменять никаким синонимом] ...три раза в потолок в финале? И ничего не вынес из этого? Ну тогда, Фернандо, я пойду в другую компанию. Выхватывает у официанта плед и мгновенно превращается в нахохлившийся клетчатый кокон.
Fernand, неожиданно тупо: Кто это я?
Emille Emilione, удовлетворенно: Ну вот видишь.
Fernand думает, потом записывает что-то. Поднимает голову. С доверительной улыбкой: Ну ладно тебе, э, скажи мне-то. Кто это я?
Эмиль, упрямо: Хорсрэдиш, Фернандо. Хорсрэдиш. В смысле, это будет ясно только в конце фильма. Отколись.
Fernand, задумчиво: Тогда скажи еще что-нибудь. Давай, скажи же. Понимаешь, мне ведь говорить с Большими Ребятами. Я не могу объяснять им все вот это про европейскую бабу с хайром и мальчиков. Я должен быть с ними краток и строг, и сказать им: Улыбается. «СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕТ. ЕСТЬ ТОЛЬКО Я». И?..
Эмиль, ласково: Ну что ты как маленький, котик. Двигает по столу к Фернану листок с двумя буквами. Я же с ней договорился. Публика же идет на звезд. Капишь? Выжидает. Еще? Еще?.. Скажи Большим Ребятам, что у них большие бабки. А у тех, кто ходит на наши фильмы... большие... мозги. Это будет первый фильм о... о причинах Волны. О последствиях Войны. О том, что Война продолжается. Жалобно: Ну что, еще? Еще?!
Fernand машет рукой. Устало: Оллрайт. Я понял тебя.
С другой стороны улицы за ними наблюдает высокий человек.
Sir Henry Hammondsworth, с любопытством: О причинах Волны? О последствиях Войны? О том, что Война продолжается? Хмыкает. Да... это правда. Война продолжается. Поворачивается и уходит прочь, постукивая по тротуару тростью.
Кусь намбер туMaking Movies-2
Mont Saint-Michel
some days later
Scene
Fernand Leclerc, оглядывая прилив с крепостной стены: Да, неплохое местечко для съемок ты выбрал, друг Эми. Дело теперь за малым – сделать так, чтобы Сен-Мишель испугал людей, стал для них неожиданным. Вывернуть рождественскую елку огнями наизнанку, понимаешь. Это же слишком растиражированное имя... там, где нежное мясо барашка, вскормленного на соленой траве (agneau de pre-sale), мало места для Осозания. Ты ведь так хочешь назвать фильм? Напомни мне, старик – я все время забываю. Хохочет. Ты уже разговаривал с отцом Домиником? А этот твой Октав – он уже здесь?
Emille Emilione простуженно фыркает: Старичок, я не знаю, как назвать фильм. В принципе, его так и можно назвать – «Готика», уверяю, правильное название еще выскочит... Или... пусть будет «Готика». Такой вызов этим, которые получили в Канне ветку за «Мистику». Если дело проканает, потом снимем еще что-нибудь с названием на «ка», типа... Затягивается джоинтом, кашляет, кидает джоинт прямо в прилив. Типа... «Невротика»! Неубедительно смеется. Октав здесь. Методически обнюхивает каждую щель, ожидая приезда своей богини.
Fernand Leclerc, непонимающе: Зачем ты куришь-то, еще и простуженный? Потерпеть не можешь? Чертова творческая интеллигенция! Если тебя увидит отец Доминик, он нас отсюда выставит, не успеем сказать «свобода, равенство и братство». Качает головой. Меня все никак не оставляет вот эта гнусная мыслишка. Мне кажется, мы как-то несправедливо мало берем от этого места. Твоя идея с тайнами этого Фулканелли и с тем, как девчонка к ним приобщается, мне близка. Но тут... Делает широкий жест руками. Тут столько всего. Не только в ширину, но и в глубину. Тут с каждым шагом чувствуешь, как у тебя под ногами хлюпает история. Она тут лежит везде, а мы ее используем только как декорацию. Или нет?
Эмиль сморкается в одноразовый платок: Ну, привет тебе, Нанди. Не я ли кричал тебе «локейшен» кэпслоком на всю Пляс Пигаль? Все мы возьмем от этого места, не стынь. Я же тебе говорю, снимать надо креативно, оно же само тащит. Видишь, под тобой уже хлюпает. А на отца Доминика я натравил Октава. Он обаятельный. Вздыхает. Сейчас придет, пижон. Как увидишь кашемировое пальто цвета топленого молока и высотой 188 сантиметров, так это будет Октав.
Fernand Leclerc, скептически: Обаятельный, не обаятельный, не думаю, что ему удастся очаровать нашего аббата. Может, это у них в должностных обязанностях записано, но он ведет себя так, будто сам своими руками построил эту крепость. Кстати, твой Октав имел какое-то отношение к тому Канну или нет? Он ведь большой друг нашей примадонны, кажется – а я с ней ни разу не работал и совершенно не представляю, чего от нее ожидать. Надо будет это обсудить с ним. Задумывается. Но вообще эта твоя идея – что нет в целом главного героя – она мне нравится, нравится... А вот мальчик Робер, который должен играть молодого глупого эзотерика с горящими глазами, мне не нравится. Во-первых, он похож на педика, но это еще полбеды. Во-вторых, такое впечатление, что он ни хрена не верит ни во что, кроме своей внешности. А тут такой монастырь вокруг, такая губа... Я ему уже это говорил, и показывал, что имею в виду, а он не понимает как будто. Обзорную экскурсию ему устроить, что ли, может, поймет, что главное – это не его смазливая рожа, а Знание, которое он, чтоб его, должен искать, высекая мозгами искры. С другой стороны, он же уже в конце первой четверти фильма у нас пойдет в расход, так что хорошо, а то я бы его выгнал к дьяволу. Прости, Господи.
Эмиль, нервно: Робер мне тоже не нравится. Мне вообще не нравится мода на педиков. У нас не будет педиков, Эрнан, это дешево. У нас... Сворачивает джоинт из авиабилета будет все сложнее. Робера пока не трогай, пусть сам спотыкается. С аббатом я сегодня вечером пью херес. Тет, понимаешь ли, на тет. Посмотрим, что скажет. Острые его глаза мне нравятся, а вот то, что за ними... беспокоит. И это хорошо. Октав... Выпускает отравленный дым. Темная история, старичок. Ходили слухи, что он тогда как раз валялся и чем-то болел. Кто-то говорит, что тубиком. Октав говорит, что у него был грипп. С АА они после этого странным образом разбежались. Потом наш звездный мальчик путешествовал по каким-то грязным странам, потом... почему-то обрился наголо. Потом ушел в леса. Подробностей я не знаю. Один раз я его попытался спросить частности и получил в рожу. Ты не смотри, что Октав хлипкий с виду. В рожу он может проехать всерьез. Уважительно улыбается. Но лучший в своей области. Это уж ты поверь. Иначе АА бы его не терпела. А он ее. Оглядывается, видит поворачивающую из-за угла длинную худую фигуру в чем-то белом. Тихо: Явился не запылился...
Fernand Leclerc протягивает руку: Октав, да? Очень рад познакомиться. Эмиль мне очень много говорил про вас, все в превосходных тонах. Это ведь вас мне надо благодарить за то, что Авриль Огюст согласилась у нас сниматься? Как вам местность? Успели поговорить с аббатом? Он производит впечатление занятого человека, что неудивительно. А еще мне кажется, что ему не очень-то нравятся наши съемки в сакральных стенах.
Октав с энтиузиазмом трясет руку Фернана, а с Эмилем даже обнимается; они радостно хлопают друг друга по спинам. Заключительно треснув Эмиля по спине, отвечает Фернану: Мсье Леклер? «Ночные тени», «Цвет: страстный», «Охотники за полуднем», и, и, и... как же, как же... «Рысь и ее мальчик»! Я знаю все ваши мизансцены наизусть, мсье Леклер, наизусть! Меня не за что благодарить. АА... извините, я так ее люблю, что не могу называть ни по имени, ни по фамилии... снова доверяет моему выбору. Слегка закатывает глаза. Весь мир знает, что мы некогда разбежались. Причин у этого не было. Просто я болел. Высовывает язык набок, очень правдоподобно синеет. Да... Кусает согнутый указательный палец, решительно и бесповоротно разрушая кожу молочно-белой перчатки телячьей кожи. Говорил с аббатом, говорил... Он – само сотрудничество. Лично отвел меня в библиотеку, лично отдал на растерзание спецкурсу юношей от пятнадцати до семнадцати лет. Группа по связям с общественностью. Мои коллеги. Пиарщики. Неожиданно многоэтажно ругается.
Fernand Leclerc бросает беспомощный взгляд на Эмиля, как бы говоря: «Это что еще за пожар в джунглях?!» Кивает головой: А, да... да. Понятно. Но то, что вы разбежались, все-таки не помешает ей приехать? Или вы уже сбежались? Октав! Скажите, что думает ваша звезда по поводу этого фильма, почему она заинтересовалась?
Эмиль смотрит на Октава с нежностью: Все такой же, старичок, даже лучше. Они сбежались, Фернан, вполне себе сбежались. Мадам Огюст дама капризная, но это шелуха. В голове у нее все стройно, Октав не даст соврать. И что я тебе точно могу сказать, так это то, что они с Октавом уже несколько лет не делают ошибок. То, в чем участвует Авриль Огюст, обречено на успех. Кстати, дорогая моя сырная палочка, ты заинтересовал меня своими мальчиками-пиарщиками. Нет ли среди них хорошей фактуры? Я могу нагнать массовки из Парижа, но... почему бы не поснимать натуралов?
Октав, неожиданно грустно: Как здесь сыро в это время года... Встряхивается. Ребята. В смысле, Эмиль, старичок, и вы, мсье Леклер. Я не понимаю одного. Как снимать фильм о Фулканелли без главного героя. Точка. Я черт-побери-в-восторге от этой идеи, но я чего-то не понимаю. А я, ребята, съел на этом вашем энтертейнменте собак больше чем Северная и Южная Корея вместе взятые. Где Герой? Тяжело молчит, совершенно перестав кидать свои обычные понты. Мадам Огюст, конечно, сделает вам фильм. Все ваши спецгруппы, мальчики, аббат, клир и зрители достигнут множественного оргазма. Но вам после этого не захочется жить, ребята, поверьте старику Октаву, старик Октав знает, как это бывает. Кивает куда-то за спину. А теперь надо пойти в тепло и посмотреть накладные. Еще я сделал портфолио мальчиков-пиарчиков. Еще я привез вам ксерокопии Соборов. Еще... В общем, пошли, ребята. Пора снимать фильм.
А дальше, если интересно, пожалуйста сюда. Не трусьте перед объемом! Сцена вообще крышесносная! *пиарщик фигов
*@темы: RPG, потрясающе, подземельское, Кино, ностальгия
-
-
21.12.2008 в 00:41-
-
21.12.2008 в 08:56А я вот вместо Октава себе Мику представляла, ну который relax, take it easy. Хотя бы чисто внешне.
Ну что ты! Это вам спасибо!