Последнее время все чаще думаю об Игре, в голове проигрывается то одна сцена, то другая. Бессистемно, но это, впрочем, и не важно. Игра, она ведь как Хазарский словарь: можно начинать с любого места и идти в любую сторону. И это здорово! Нет, это -- потрясающе! Вот. Сегодня-вчера вспоминались вот эти две сцены. Веселая и грустная, точнее, наоборот.
А Габи я всегда любила, в отличие от Флер.
Лион. Мне никто не нуженScene: 30 октября 1999 года, Лион
Мы обнаруживаем Gabriel Tepes в помещении, по виду тревожно похожем на комнату студенческого общежития. Перед ним на столе лежит яркая книга в твердом переплете, на ней написано: Middle French: an Introduction. Впрочем, его внимание приковано не к книге, а к странного вида медальону, покоющемуся на книге. Это лилия из розово-белой эмали с неровными кровавыми прожилками.
Gabriel Blackmoor: Странно, что эта вещь вдруг обнаружилась в сумке. Откуда бы ей там взяться? Берет подвеску в руки и рассматривает. Затем, видимо, решив что-то, подходит к карте мира, висящей на стене, и, как магнит на дверцу холодильника, вешает на нее медальон. Украшение медленно ползет по карте, как странный жук, и останавливается на центральной Франции. Приглядевшись: Лион? Хм... Существует риск промахнуться километров на двести, но, с другой стороны, и вероятность того, что она сейчас в какой-нибудь глухой деревне, тоже довольно мала. Накидывает пальто и шарф, затем вытаскивает из-под кровати толстый чемодан, а из него – пачку денег, которую засовывает в карман. Expenses of a traveler are the most unpredictable sort. Выходит.
Gabrielle Delacour, в небольшой комнатке, единственным достоинством которой, по-видимому, является лишь то, что она живет в ней без соседок, закрывает тетрадь и некоторое время расставляет получше цветы в вазе, особенно тщательно устраивая белую лилию. Одно соцветие завяло, и она аккуратно снимает его со стебля, с надеждой глядя на верхний бутон. За окном желтятся первые осенние листья в липах. Встает, оглядывает комнату, накидывает плащ, повязывает шею кремовым платком и идет в парк при Ecole nationale des beaux arts de Lyon, в кампусе которого она живет. Идет по дорожке, не глядя по сторонам и о чем-то мечтая.
Gabriel Blackmoor идет по дорожке следом за Габи. В руке у него длинный колосок, которым он периодически постукивает девушку то по плечу, то по руке, пока она, наконец, не оборачивается. Радостно: Ха-ха! А если бы это был враг? С огромным ятаганом? У вас уже почти осень, я смотрю.
GD разворачивается, сияя: Гэбриел! Стоит, не зная, что делать. Откуда ты взялся? Как ты меня нашел? Откуда ты?..
Gabriel Blackmoor подходит ближе и целомудренно целует девушку в щеку. Серьезно: Я взялся из бедра богини войны. Когда я родился, у меня был огромный и влажный нос, как у собаки. Показывает руками, какого размера нос у него был. Поэтому меня выгнали с Олимпа и сказали: пока не найдешь себе нормальный нос, не возвращайся. Берет Габи под руку и идет вперед. Тоном заправского рассказчика: И вот мотался я, значит, по миру, и все нюхал... Налево понюхаю, направо, опять налево, опять направо... И вдруг чувствую – о, что это за нотки упоительного медового запаха мне почудились? А нос мой жил своей жизнью, и, как антенна, поворачивался вслед за запахами. Тогда я решил найти этот медоточивый источник и превратился в огромную собаку вот с такими ногами! Показывает размер ног. И побежал. Через леки, реса, доры и голины. Делает паузу. В общем, через все эти ландшафтно-рельефные явления я пробежал, и как только нашел тебя, тут же у меня стал нормальный нос, и лапы, и все, только хвост остался маленький, но его все равно не видно. Патетическим тоном, приняв богоборческую позу и воздев руки к небу: И видит Зевс, мне уже не нужен Олимп! Смотрит на Габи: Вот оттуда я взялся, так я тебя нашел, и оттуда я. Тыкает Габи пальцем в талию, не в силах сдержать чувств. Давай-ка расскажи мне что-нибудь душераздирающее.
GD улыбается и иногда радостно фыркает: Господи, какое же счастье. Доры и голины. Качает головой, аккуратно берет Гэбриела за руку. А у меня ничего. Нет, ну правда – совершенно ничего, ничего и ничего. По-моему, пока мы тогда не встретились в Швейцарии, у меня ничего не было. Я только скучаю и мечтаю о чем-то прошлом, или о чем-то будущем, или о чем-то несбыточном. Зато я знаю, как ты называешься! Смотрит на Гэбриела со значением.
Gabriel Blackmoor думает: Я не знаю. Так что лучше ты скажи сама. Как? Неужели Шринивасан-победитель-ракшасов?
GD заливается хрустальным смехом: Нет-нет! Такое я даже повторить не могу. Ты называешьcя трикстер. Если в мире есть хотя бы один трикстер, то это ты, Гэбриел Блэкмур с изумрудными глазами. Смущается. Поспешно: Как твоя астрономия и как твоя физика? Расскажи мне о них в двух словах.
Gabriel Blackmoor в свою очередь смущается: Ну, какие они изумрудные? Так, зеленые, да и то не очень. После паузы. Астрономия, физика... Это все неинтересно. То есть нет, звезды – это, конечно, удивительно и прекрасно, но они интересны именно тем, что мы до них пока не дотянулись. Ведь узнать вещь значит погубить ее! Ну, а мы пытаемся различными занудными уравнениями, а также разными мембранами и струнами, описать величие космоса и самого Создания. Это хорошая попытка, но, по-моему, обреченная на неудачу. Поправляется: То есть, я, конечно, знаю, что это именно попытка дать описание, а не понять, и что понимает каждый сам для себя. Но именно поэтому, наверное, мне не так уж интересно... Не знаю. Я люблю загадки другого сорта.
GD идет вперед, разглядывая камни дорожки: Разве есть загадки интереснее, чем мироздание, Гэбриел? А если ты любишь другие, зачем поступил туда, да еще так далеко? Какие же загадки ты любишь? Срывает засохший стебелек мятлика и щекочет Гэбриелу подбородок. Говори правду.
Gabriel Blackmoor задумывается: Нет, конечно, ты права. Но я, наверное, ожидал чего-то другого. Понимаешь, законы обращения планет, формулы тяготения, кротовые норы и черные дыры – это все очень интересно и удивительно, правда, да... но есть ведь три фундаментальных вопроса: (загибает пальцы) 1. Зачем? 2. Что? 3. Как? Останавливается. Вот, например, если ты собираешься пойти в кафе с подругами, ты делаешь это, потому что тебе хочется вкусно поесть и провести время с приятными тебе людьми. Это первое – зачем. Во-вторых, тебе нужно понять, что именно ты сделаешь, куда пойдешь и с кем. Это второе – что. Ну и третье – как. Физически. Ногами, на машине или на метро. И тэпэ. Внезапно теряет интерес к тому, что сам начал рассказывать с таким энтузиазмом, но договаривает: В конечном счете все то, чем я занимаюсь, довольно хорошо отвечает на вопрос «как», немного хуже на вопрос «что», и совсем никудышно – на вопрос «зачем». Зачем шварцшильдовский предел, зачем горизонт событий, зачем большой взрыв? Существование любого объекта имеет смысл, имеет цель. Но какова цель всего сущего? Смотрит на Габи. А?
GD, растерянно: Я думаю... для радости. Иначе ведь и правда незачем. Убежденно: Живые должны думать о живом, Гэбриел. Невозможно жить, постоянно думая «Зачем, зачем, зачем». Низачем. Чтобы жить. Чтобы другие жили... и радовались. Поднимает на него глаза: Ты разве не знаком с этим состоянием?
Gabriel Blackmoor, немного нетерпеливо: С каким – «этим»? С состоянием радости? Знаком... been there, seen that. Но я не верю, что вся эволюция Вселенной – это стремление к эдакому эпикурейству, к тому, чтобы жить ради радости и счастья. Счастье подавляет человека и делает его инертным и безвольным. Осекается. С другой стороны... с другой стороны, конечно, нельзя жить без радости. Но ведь мир – это не только мы. Как же те стихии, которые не могут радоваться? Что с ними?
GD немного хмурится: Стихии? Разве стихии умеют радоваться? Неожиданно смотрит на Гэбриела, как будто видит его в первый раз. Слушай, Гэбриел Блэкмур... Что-то мне... Ежится. Неуютно. Пойдем куда-нибудь. Ты ведь недавно прилетел, наверное, тебе надо посидеть, отдохнуть после перелета... Где ты остановился? Обхватывает себя руками. У меня странное ощущение. Какое-то... какое-то подводное.
Gabriel Blackmoor широко открывает глаза: Подводное? Делая страшное лицо: Хочешь, я сделаю тебе прямой массаж сердца? Знаешь, как это больно! Демонически смеется. Нормальным голосом: Я остановился, м-м-м... где-то там. Неопределенно машет рукой. Какая-то увитая плющом милая камерная гостиница с не менее милым румяным хозяином и такой же круглой женой. Они, похоже, целыми днями радуются, по крайней мере, выражение лиц у них – точно как у людей, переживших заражение счастьем. Знаешь, некоторые люди производят такое впечатление: если стукнуть по ним ладонью – будут подпрыгивать. Заботливо: А может быть, ты проголодалась, Габи? Может быть, то, что тебе сейчас нужно – это всего-то огромный кусок жареного мяса, парочка картофелин и кружка пива? Смеется.
GD, удивленно: Пива? Мне? Передергивает плечами, поднимает подбородок. Ты кажется приехал сорвать на мне злость, накопившуюся от изучения мироздания, Гэбриел. Улыбается: Хорошо, сделай мне прямой массаж сердца. Может быть это удовлетворит твою жажду разрушения.
Gabriel Blackmoor, удивленно: Какую еще жажду разрушения, что ты? Ведь это была всего лишь шутка! Пожимает плечами, вздыхает. Шутка, я вижу, не понравилась. Так давай сменим тему. Голосом престарелого сластолюбца: Такая молодая и красивая девушка гуляет по тропинке совсем одна... почему? Где же подруги? Где кавалеры? Где тот, единственный, наконец? Нормальным голосом: Так есть, значит, ты все же не хочешь?
GD, немного растерянно: Пойдем. Пойдем в какое-нибудь кафе. Я хочу булочку, правда. Ты не поверишь, но мне со вчерашнего дня хочется английского чаю с этими их... как они называются? Папа как-то возил меня в Стоунхендж, не знаю, бывал ли ты там... там они называются Prehistoric, кажется... С таким чем-то взбитым, но не приторным. Знаешь, там были удивительные козы, совершенно сатанинские, с вертикальным зрачком, мне было очень страшно. И черные птицы, они залетали в Круг и садились в выщербины камня. И маленькие круглые птицы... кажется, они умеют разговаривать... сидели на деревянной ограде, я отдала им всю мою булочку, а теперь мне так обидно... Плотнее запахивается в плащ. Кавалеры? У меня их нет. И единственного нет, так уж получилось. А у тебя? Где твои подруги, Гэбриел, где твоя единственная? Поднимается ветер, небо становится серым.
Gabriel Blackmoor, задумчиво: В Стоунхендже? Я был, да... Прикрывает глаза и трет рукой лоб. Останавливается. Не знаю. Я не знаю... Знаешь, у вас здесь во Франции в Страсбурге есть собор, около которого всегда ветрено – говорят, это оттого, что рядом с этим собором дьявол привязал своего коня, зашел внутрь, а выйти не сумел. А конь дьявола – это Ветер. Так и в Стоунхендже. Всегда ветрено. И да, черные эти птицы... Поднимает глаза на Габи. Ты ничего не помнишь. Все-таки ты тоже совсем ничего не помнишь, бедная, бедная Габи... и рисунки, и лилии, и корабль, и все-все-все. Ветер усиливается. Говорит через силу: Я не понимаю, почему этот мир остался только внутри меня? Кому это было нужно, зачем? Почему нет больше никого вокруг, кто помнил бы – ни мама, ни ты, никто? Старается говорить спокойно: Габи... это ужасно, наверное, но... видишь ли, мне никто не нужен. Как-то так получается, что мне лучше всего одному, и остальным так тоже лучше... Мне нужно говорить с кем-то иногда, да, конечно – встречаться, проводить время, шутить. С кем-то мне лучше, с кем-то хуже, но по большей части люди мне безразличны, они как отражение в зеркале – необходимы как часть нормального существования, но не условие его. Опять закрывает глаза. Монотонно: Цель моя – поиск. С самого рождения что-то было спрятано от меня, что-то, что я чувствовал всю жизнь, и все остальное – лишь инструменты этого поиска. Наверное, когда я найду это, смысла в моем существовании больше не будет. Натянуто улыбается. Тогда ты просто обязана будешь из уважения ко мне выпить кружку пива. Или хотя бы съесть огромный бифштекс. Продолжает движение. Начинает накрапывать дождь. Где здесь ближайшее кафе, юная девица?
GD, шепотом: «Никто не нужен»? Даже я? А как же... рисунки, и лилии, и корабль, и стриж? Закрывает лицо руками, но быстро отнимает их. И воздух. Судорожно вдыхает. Сама себе: Лучше я первая. Лучше я сама. Подходит к Гэбриелу, закидывает руки ему на плечи, приподнимается на цыпочки и легко целует его в угол рта. Когда-нибудь ты приедешь ко мне на вороном жеребце с серебряной гривой, Гэбриел Блэкмур. Может быть, ты не будешь Блэкмур и не будешь Гэбриел, хотя я бы, конечно, хотела, чтобы ты им остался. Гэбриелом с белой лилией в руке. Отступает. Я подожду. Слабо взмахивает рукой.
Gabriel Blackmoor смотрит на Габи и хочет сказать что-то, но не может. Хотя она стоит прямо перед ним, ему кажется, что ветер и дождь схватили ее, как два разбойника, и уносят все дальше и дальше, а его руки скованы, и он не может ничего сделать, и горло слишком сильно сжалось, до боли: Габи... Чувствует, что сейчас заплачет. Нет. Капли дождя врезаются ему в спину, как пули. Нет, нет... Закрывает глаза и, раскачиваясь, бормочет: I shall be above passion. Above sorrow and grief. And death even I shall mock and deny, for there is but one goal above all, and what becomes of me on the road to this goal, I cannot say... They told me that the road shall take me to the ocean of death--but all other paths are narrow, and wild, and foresaken; and there is but one. Кладет руку на лоб Габи и проводит ладонью по ее мокрым волосам. Пока, Габи, моя лилия. Я вернусь. А если не вернусь, то не вернусь ни к кому. Поворачивается и, немного ссутулившись, уходит, бормоча: Булочки и козы. Шары и шарады. Жеребцы и лилии. Huff-puff, little girl...
***
Дикий запад. Обрез, ковбойская шляпа и прочие приключения.Tepes
У внешне ничем не примечательного здания стояли два человека. Один из них, характерно массивный, был одет в темный костюм и галстук, и, судя по тяжко нахмуренным бровям, с трудом переживал сочетание своей брони с полуденным солнцем; второй же радостно щеголял в расстегнутой на груди светлой рубашке и легкомысленных слаксах. Вместе с самим зданием они создавали узнаваемый ансамбль учреждения, который опытный путешественник отметит в любом городе, куда ни попадет.
Не стал исключением и шедший мимо молодой человек в ковбойской шляпе и сапогах. Подойдя к охраннику, он постоял некоторое время, а затем сказал:
– Сегодня больше не будет проверок. Можно идти домой.
Обитатель темного костюма радостно обмяк.
– Это кто говорит?! – моментально напрягшись, ревностно спросил человек в слаксах. – Ты кто такой?
– Я-то? – расслабленно ответил молодой человек. – Да как же. Я Пилсудски.
Этот ответ – вкупе с уверенным тоном, которым он был озвучен – настолько не вязался с воцарившейся вокруг действительностью жаркого вашингтонского дня, что человек в слаксах замер и открыл рот. Молодой человек испытующе посмотрел на него и с воспитательской строгостью повторил:
– Да-да, вы не ослышались. А вот почему вы не на месте, я не понимаю. Что я понимаю, – он подчеркнул это слово, – так это что субъект потерян. Но уровень тревоги, между прочим, повышен. И, логически рассуждая, неясно, какое право это дает вам здесь расслабляться, Флемингтон.
Молодой человек замолчал и для убедительности пожевал жвачку, которой еще минуту назад у него не было.
– Кстати, – вспомнил он, обращаясь к охраннику в костюме, – когда я сказал, что проверок не будет, Декстер, я имел в виду после меня! – с этими словами он радостно засмеялся и принялся переводить взгляд с одного человека на другого, как бы приглашая их вместе с ним оценить глубину комизма ситуации.
Человек в слаксах, обезоруженный тем, что незнакомец назвал его имя, все-таки попытался воспротивиться.
– Я не знаю никакого Пилсудски, – возразил он.
– Ну и чем здесь гордиться? – удивился молодой человек. – Это плохой симптом, я же вас знаю. Джон Флемингтон, тридцать четыре года, женаты, двое детей. Два года назад познакомился с некой...
– Ах, – поспешил Флемингтон, понимающе кивая головой и уверенно тряся указательным пальцем, – тот Пилсудски, да, да. Э-э-э... Милвард.
– Милтон, – подсказал молодой человек.
– Да-да, Милтон, – согласился Флемингтон.
– Keep up the good work, Flem, – сказал молодой человек, показал «ок» из пальцев, ободряюще похлопал Джона Флемингтона по плечу и вошел в здание, провожаемый любящим взглядом Декстера.
Там он довольно быстро миновал охрану, приложил какую-то бумажку к пропускному турникету и, подойдя к стойке регистрации посетителей, принялся наводить справки.
– Здравствуйте, Пэт, – приветливо обратился он к девушке. – Как, не забыли еще Милли?
Девушка улыбнулась и перевела голову в наиболее выгодный ракурс.
– Нет, – немного замешкавшись, отвечала она, – как же.
– Ага, – внезапно тон молодого человека изменился на сугубо деловой. – Неплохо. У вас хорошая память на лица. Я позабочусь, чтобы это отметили. Нам нужны люди с хорошими рефлексами и фотографической памятью. Пэт. Пэт!
Девушка встрепенулась.
– Смотрите на меня, Пэт. Хорошо... Скажите, Равана у себя? Нет? А кто вместо него сегодня? Кенфорд? Отлично. Четвертый этаж, я предполагаю, кабинет в конце коридора. Как обычно, в общем. Я пройду к Кенфорду, и Кенфорд... будет... занят. Later, Pat.
Озадачив таким образом юную Пэт, молодой человек дошел до лифта и, пробормотав себе под нос что-то небесспорное о преимуществе лифтовых сообщений перед терренкуром, поднялся на четвертый этаж, где, быстро ознакомившись с диспозицией, дошел до кабинета с табличкой «Walter M. Kenforde». Несправедливо было бы сказать, что по пути он вовсе не привлек ничьего внимания – но здесь, как правило, не появлялись люди, не имеющие на то соответствующей санкции; поэтому даже те, кто хмыкнул при взгляде на его ковбойскую шляпу и вывороченные сапоги, уже через десять секунд с обычной сосредоточенностью окунулись в свои обычные занятия. Молодой человек тем временем отворил дверь в кабинет и зашел внутрь. Хозяин кабинета сидел за длинным столом и что-то ожесточенно печатал, скосив голову, чтобы наблюдать за результатом на мониторе.
– Привет, Кенфорд, – заранее недовольно сказал молодой человек, – и прежде всего ответьте, какого черта у вас на конце «е»? Что еще за аристократические конвульсии?
Человек по имени Уолтер Кенфорд не встал, но рука его метнулась под стол.
– Кто вы такой? – поинтересовался он, не пытаясь особенно имитировать приветливость.
Молодой человек уселся за стол и привольно разложил на нем ноги в пыльных сапогах.
– Меня, – сообщил он с тем, что в классике принято называть обезоруживающей откровенностью, – зовут Гэбриел Тепеш, и я сын того человека, за которым вы все гоняетесь. Я не знаю всех подробностей, но, откровенно говоря, меня они мало интересуют. Я просто пришел сказать вам, что если вы не прекратите спазмировать, все это плохо кончится.
Для убедительности молодой человек достал из-под стула обрез – хотя Уолтер Кенфорд мог бы поклясться, что никаких обрезов под стульями для посетителей он не держал – и положил его перед собой. Увидев, что винт имеет все шансы войти в доску не с той стороны, Кенфорд незаметно для собеседника прижал ногой кнопку сигнализации.
– Ну что же, – пробормотал он, улыбнувшись, – давайте это обсудим.
Молодой человек ожесточился.
– Не буду я с вами ничего обсуждать, – сказал он, скривив рот. – Если у вас недостаток ума, так и скажите. Вы почему-то думаете, что вам удалось сейчас незаметно вызвать охрану. Давайте посмотрим.
С этими словами молодой человек сделал пасс, после чего, как будто по указке, медленно открылась дверь, и в нее вбежали охранники. Вернее, они должны были вбежать, но что-то невидимое мешало им передвигаться в нормальном человеческом темпе – резкость и скорость их движений заставляла подумать, что они барахтаются в чрезвычайно густом киселе. Один из них попытался что-то сказать, но вместо этого изо рта у него вырвался как будто пузырями звук, похожий на магнитофонную запись на растянутой пленке. Несмотря на все, охранники были вооружены, и, судя по всему, намеревались воспользоваться-таки своим оружием – если бы не то, что с каждой секундой движения их становились все медленнее, пока, наконец, оба они не застыли вовсе.
Уолтер Кенфорд клацнул зубами. Молодой человек непонимающе поднял брови.
– Надо ли понимать это так, что мы с вами договорились? – спросил он.
– До чего? – на всякий случай уточнил хозяин кабинета. Было видно, что внимание его целиком приковали застывшие трехмерные изваяния охраны, и даже самые простые умозаключения ему сейчас не даются.
– Послушайте, – неприязненно сказал молодой человек и встал, – давайте уже, наконец, закончим комедию. Я...
– Давайте, – перебил его Уолтер Кенфорд и, вдруг неприятно улыбнувшись, выхватил из-под стола пистолет и выстрелил прямо в молодого человека.
Далее произошло неожиданное. За то время, что пуля неслась к нему, гость, назвавшийся Гэбриелом, успел подхватить обрез и выстрелить, практически не целясь; и, хоть калибр пистолета Кенфорда был внушителен, все-таки против патрона, заряженного в потрепанный ремингтон, ему было далеко. Заряды столкнулись с оглушительным треском и, отлетев, раскололи стекло; а молодой человек, не теряя даром времени, направил обрез в грудь Кенфорду и спустил курок – но пуля, не долетев, остановилась где-то в районе солнечного сплетения.
– А теперь слушайте-ка меня всеми ушами, – произнес молодой человек, – даже хотя реакция у вас, кажется, и быстрая, все равно, если я отпущу эту пулю, она пробьет всего Кенфорда от «е» до «К». Услышьте меня: если человек по имени Фрэнсис Деймон способен и сам за себя постоять, то за его друзьями и родственниками гоняться, я говорю вам, не следует – благо их совсем мало. Поняли ли вы меня?
Уолтер Кенфорд кивнул головой.
– Что ж, – продолжал Гэбриел Тепеш, – мне кажется, совещание было продуктивным.
Сказав это, он аккуратно убрал обрез – вновь Уолт Кенфорд мог бы биться об заклад своей родовой Библии, что не понял, куда, – и, со вспышкой превратившись в стрижа, вылетел через дырку в оконном стекле. Пропала и пуля.
Уолтер Кенфорд несколько раз судорожно вздохнул и быстро набрал телефонный номер, но линия была занята.
(с)
sse7en